Александр Домогаров: Мне плохо. Приезжай…

Народный артист России о доказательстве роли, внутреннем голосе и нюансах актерской профессии

Ваш герой Вершинин в спектакле «Три сестры» говорит: «Счастья нет, не должно быть и не будет для нас». А вы как думаете?

— Надо понять — что есть счастье для тебя? У кого-то счастье, что он живой, дышит, проживает еще день. А для человека, который управляет миром, наверняка другое счастье? Мое счастье, наверное, есть. Но для этого надо совершать поступки.

Вы очень серьезный мужчина.

— Не люблю долго сидеть на одном стуле. Так у меня было в Театре российской армии, где я ровно сидел на третьем этаже, где народные артисты СССР, и это было очень удобно. Но мне этого стало мало, и я пришел в Театр Моссовета, в спектакль на Малой сцене «Мой бедный Марат», где началась новая жизнь.

Любите начинать все сначала?

— В полтинник начинать новую жизнь сложно, но впечатлений, конечно, хочется. Правда, уже одолевают сомнения: «А нужно ли, смогу ли?»

Почему вы говорите о возрасте? Как ощущаете себя сегодня?

— Когда в хорошем настроении, все хорошо. А иногда очень даже чувствуется. И родителей давно нет, и поговорить не с кем, и один жить привык, и, говоря словами моего героя Астрова в «Дяде Ване», «все как-то притупилось».

Тяготит одиночество?

— Не страдаю от того, что один. Скорее, наоборот — ловлю чувство собственного умиротворения. Люди не могут понять, что как можно одному уехать на две недели и ни с кем не общаться. А я замечательно провел две недели в абсолютном одиночестве.

Вы стремились к свободе, но выбрали самую несвободную профессию — артиста?

— Я выбрал самую свободную профессию. Актер предоставлен сам себе, потому что «работает собой, своим нутром». Мне кажется, что единственная несвобода в этой профессии — ранний подъем (смеется). Несвобода, это когда от звонка до звонка надо сделать 33 гайки, и каждый день одно и то же. А когда за 30 лет существования в профессии успеваешь прожить 333 жизни, — это свобода. Всякий раз удивляешься: «Вот оно как бывает!» Все равно в каждого персонажа ты вкладываешь самого себя, все равно несешь свое я». То есть получается, не теряя себя, можно прожить много-много жизней.

Считаете себя бунтарем?

— Воспитание мешает. Не было бы воспитания, я бы многое перевернул. Воспитывали в чувстве уважения к старшим. Нередко, правда, хочется сказать то, что считаю нужным, а внутренний голос говорит: «Молчи, это неправильно, это некрасиво, неэтично». И, как правило, этот внутренний голос оказывается прав.

Вас можно назвать баловнем судьбы: родились в Москве, в хорошей семье, у вас прекрасные внешние данные, и актерские, разумеется… А рядом с вами актеры, которым в прямом смысле пришлось выживать, ночами не спать, доказывая право на профессию? Не было ли у вас желания с помощью дерзких поступков, тех же скандалов усложнить себе жизнь?

— Все плюсы, которые вы назвали, на самом деле были минусами. Надо было доказывать, что «ты» не тот, о котором вы говорите. И в театре требовалось доказывать, что это твои роли, что должен их сыграть.

Александр, вы вели войну с желтой прессой, которая что только о вас не писала. Зачем тратите на эти перепалки силы и время?

— Не хочу называть это войной, но закрывать глаза на гнусность, оскорбления, несправедливость некоторых СМИ не буду. Рассказывать — кто прав, а кто виноват, — глупость. Доказывать желтушникам, что они публикуют лживую информацию и непроверенные факты, — вовсе бессмысленно. Приведу один из последних примеров, когда я заставил себя пойти на контакт со СМИ. Участвовал на определенном канале в определенной программе, цель которой якобы собрать деньги на лечение моей подруги Ларисы в Австрии. Вместо того, что программа шла по условленному сценарию помощи больной девушке в течение двух часов меня, народного артиста России, «раздевали» на белом диване, вспоминая всех моих женщин. В конце эфира меня уверили в том, что из записи отставят только то, что касается Ларисы. Надо отдать должное, что передача вышла в эфир в том формате, в котором было обещано. Но то, что я пережил, было крайне неприятно. С того времени убедился, что в подобных шоу участвовать не буду и давать интервью прессе тоже отказываюсь. Ларису, к сожалению, спасти не удалось. В октябре ее не стало.

Ваши отношения с женщинами простыми не назовешь...

— У меня есть настоящий друг, которому я могу позвонить и ночью, и утром, и сказать: «Мне плохо, приезжай». И с этим другом — матерью моего младшего сына Александра — Ирой — я развелся 24 года назад. Она заставила себя перебороть обиду, стать другом. Ей предлагали 20 тысяч долларов, чтобы она дала интервью обо мне. На что Ира ответила: «Как дешево вы цените моего бывшего мужа».

Что больше приносит вам удовлетворения — работа в кино или в театре?

— Начнем с того, что кино и театр — две разные профессии. В кино — это не «ты», а режиссер. Кино — искусство режиссера. Ты можешь придумать сцену, здорово ее сыграть, а на монтажном столе режиссер решит, что она не нужна, потому что не входит в его концепцию. А ты старался, придумывал… В кино работаешь малым куском — три, пять минут. А потом ждешь двадцать минут, пока идет перестановка… А в театре — три с половиной часа с одним антрактом.

Так вы считаете, что в кино легче сниматься?

— Не могу сказать легче, хотя хочется. Физически даже тяжелее, чем в театре. День иногда длится двенадцать часов, и к вечеру уже ничего не разговаривает, не ходит, ничего не хочется. Но если хороший материал в кино, то и ты получаешься кайф от того, что создаешь образ. А театр — это школа. Театр — это профессия. И если ты хороший артист, то каждый раз начинаешь все сначала. Почти каждую роль я начинаю с белого листа. Говорю себе примерно такие слова: «Я ничего не умею. Не знаю. Учите меня». И должен научиться. Причем не используя того, что умеешь.